Рассказ

Закружила, заморочила метель. Вчера — вот ведь! — думали, без снега на Рождество останемся, а сегодня хоть пощады проси у природы и Бога.

Хорошо местным жителям: праздник на носу, запасы приготовлены, сиди отдыхай, наслаждайся. А мне ехать. Да не выпорхнуть моей никудышней машиненке из такой глухомани — перемело, позасыпало. Морозец затрещал ядрено, аж дух перехватило. Впереди, на краю леса, зажегся тусклый одинокий огонек. Темнеет быстро, благо место знакомое.

Петрович — тихий и скромный молодой лесник — живет здесь с женой-красавицей и трехлетним сыном Павлушкой. Люди добрые, приютят.

— А, ты, брат! Здорово, здopoвo! Давненько в места наши дикие не заглядывал. Как угораздило? — с порога приветствовал меня Петрович. — Мы-то к бане готовимся. Вот сестренка женина еще приехала погостить.

Я прошел в комнату, в центре которой деловито складывали на стол полотенца да простыни две красивые женщины. Они даже не встрепенулись, просто мягкими зелеными взглядами показали, что рады нежданному гостю.

Петрович сгреб сынишку с дивана, пересадил его на стол, и тот начал ползать по нему, пряча голову под стопку белья.

— Ясное дело, ночевать у нас будешь, может, и отпраздновать вместе придется.

Женщины лукаво переглянулись и зашептались.

— Ты не голоден? А то перед баней вредно.

— Да неудобно мне в баню наперед хозяев, ладно уж, в городе отмоюсь.

— Какой еще город, чудак, разве ты не понял — судьба!

— Куда ж деваться, — засомневался я, — но женщины первые, чур, — и почувствовал легкое, едва уловимое волнение.

— Не получится, браток! Ты, поди, на хуторе не жил. Что, с женским полом париться не приходилось?

Тут воды, дорогой, никто про тебя не запас. У нас испокон веку так: все вместе в банный день!

Он подмигнул мне и шепнул на ухо:

— Чего ты, в самом деле, испугался? Как дикарь какой-то.

Мне стало жарко еще до бани. Совсем упарился, когда разгребали, торили мы с Петровичем тропинку пошире к новой добротной баньке из круглого соснового леса.

Молодой хозяин деловито осмотрел березовые и дубовые веники, покидал их в бочку, клубящуюся паром, отыскал холщовую рукавицу и запрятал в угол полка.

— Пускай бабы первые заходят, мы потом.

— Потом? — странной надеждой вспыхнул я.

— Ну да, в порядок себя приведут, все ж гость!

“Ух ты, не пронесло! Может, и к лучшему”, — подумал я. И голова пошла кругом.

Зрелище было захватывающим: две юные богини во всей своей красе вальяжно восседали на лавке, в центре которой в широкой кадке плескался, пища от удовольствия, Павлушка.

Они будто и не замечали нас с Петровичем, а тот уже запустил травяную метелку в один из тазов, стал разбрызгивать его содержимое по стенам, и в бане воцарился утонченный, бодрящий запах хвои. Остатки выплеснул он на камни. Баня занялась, между прочим, невесомым, но тугим паром.

Мне сделалось легко и приятно, потом весело, потому что Петрович толкнул меня на лавку и принялся хлестать веником до боли. Мы поочередно забирались на самый верх, то и дело резво спрыгивали назад, как дети; наблюдали за женщинами украдкой. Однажды, поймав мой взгляд на своей жене, Петрович ехидно присвистнул и поинтересовался: “Нравится?”

Потом мы играли с Павлушкой. И от души исхлестали вениками тонкокожих женщин. Петрович, конечно, свою жену, а я, немного смущаясь поначалу, — ее сестрицу.

Баня была сказочно хороша! В один момент дверь ее распахнулась, обдав нас колючим холодком.

— Айда, братцы! В снега! — выбежав как ошалелый из парилки, заорал Петрович восторженно, осыпая устремившихся к нему женщин всплесками снега.

Я присел у небольшого оконца и с удивлением заметил месяц-молодик. Зарываясь по грудь в высокие девственные снега, в глубину чистого поля пробирались трое молодых, бесконечно счастливых в эти минуты людей.